Когда мне было лет 10-14 (ну, то бишь, дело было еще в Пензе), была у нас дома кассета со сказкой о Федоте-стрельце Филатова. А на другой стороне этой же кассеты была шикарная запись стебной версии истории Ленинграда автора, мне неизвестного. Очень мне нравилась эта история, долго я искал ее по просторам тырнета, но не нашел.
А сегодня утром Юлька скидывает мне вот это
История Ленинграда.
Неформальная версия.
(с) by Гергий Конн Сотоварищи
В каждой шутке есть доля шутки.
Часть первая. Оптимистическая.
Однажды Государь-Батюшка Пётр Алексеевич, притомившись варить мыло из оппозиции, вышел на брег пустынных волн погрозить шведу, да заплутал в рельефе, и, свесив ноги в Европу, сел на недорубленное окно раскурить трубку и поискать виноватых.
Рядом, как всегда, стоял на своём князь Меньшиков и надменно лукавил прямо в высочайшее лицо: “Что, гражданин Романов, влипли? Давай, закладывай град, хоть будет где харю умыть. Тебя ежели на свершения не сподвигнешь, так и просидишь чурбаном до самой революции, прости господи!”.
Случившаяся рядом камер-фрейлина, прозванная за скандальный нрав Авророй, перестала браться изморозью и закричала, размахивая грудью: “Мин херц! Хочу град! Бург хочу! На кой херц нам такой мин – завёл в болота и отнекивается. Давай град, царская морда! И в центре чтоб спальня с будуаром и статуя – медный ты!”.
Почившая доселе боярская дума пробудилась ото сна, достала из-под полы сбритые царём бороды и, уставя их, села на камешки заседать. “Тиран!” – прохрипел с ворот висящий на них боярин Свиньин, - “на обломках твоего самовластья напишут и моё имя!”. Меньшиков закрыл ворота и боярин умолк. А дума стала бить челом государю под дых: ”Пётр Алексеевич! Надобно град закласть, а то околеем. Пока войска шведа воюют, давай втихаря оснуём, хором желтокаменных (белокаменные-то быстро чайки да бакланы загадят) понастроим! А то конфуз может выйти – через 200 лет придут матросики Зимний брать, а его нет!”
Ещё не отошедший от разговенья, а по сему пахнущий свежей брагой и не свежим перегаром, Святейший синод встал на молитву протеста супротиву наступающих сумерек. Сумеркам это дело было глубоко до фени, и, не встретив реального сопротивления, они продолжали своё победоносное наступление.
Хмельной дьяк, потрясая евангелием от фонаря, выразил царю от имени Бога вотум недоверия. “Послушайте, Вы, помазанник божий! Чтоб я так жил, как синоду холодно! Дело, таки, в следующем – или в России кончилось умных царёв, или я не понимаю, кому должно болеть за это дело! Ветер шмонает под рясой, как губчека, а царь сидит и чешет пейсы, как последний поц, вместо встать и заложить город. Имейте, наконец же, что-нибудь делать! Синоду хочется со вкусом помолиться! Да! И позовите таки Исаака, пусть уже закладывает собор своего имени. А нет – так я и сам могу заложить собор – Сара давно требует что-нибудь заложить и на вырученные средства организовать хоть что-то покушать”.
Государь-батюшка встал во весь свой гигантский рост и почесал скипетром в затылке камер-фрейлины. В его очах замаячило. Все отшатнулись…
Когда через полчаса все пришатнулись обратно (не успевшая отшатнутся камер-фрейлина оправляла юбку. Князь Потёмкин утирал со лба холодный пот – в прошлый раз не успел отшатнуться он), самодержец, напяливая панталоны, потребовал перо, бумагу, алфавит и объявил указ: “Идя на встречу пожеланиям трудового дворянства и постового духовенства, повелеваю – спустить флот, а на вырученные деньги, к вящей славе государства Российского, здесь будет город заложён, дабы утвердиться в этих болотах, раз уж всё равно мы в них увязли.
И, чует моё сердце, назвать сей град надобно Санкт-Ленинбург, дабы не было потомкам нашим мороки”. Подпись, печать. Бухгалтерии – оплатить.
И закипела работа! Случившийся рядом убогий чухонец ссудил денег и подвёз на утлом челне стройматериалы. Прорабом бал назначен князь Меньшиков, произведённый по случаю в старшие князья. Он засучил рукава камер-фрейлины и с головой ушёл в новое дело.
Архитектор Растрелли привёз типовой проект царского дворца с раздельным санузлом. Вскоре довольный Пётр, потирая руки камер-фрейлины, въехал по ордеру сената в новые апартаменты. На фронтоне укрепили надпись – “Царь”, а табличку “Государственный Эрмитаж”, покуда, забросили на чердак. Идя на встречу городницкому, у входа присобачили атлантов, и, перед сном, на них мечтательно смотрела камер-фрейлина.
Пьяные крепостные вырезали из камня какую-то гадость, а некий барин поставить её на набережную. Свейский посол обругал гадость “сфинксом”, и получил в морду. Король Карл заявил протест, а Пётр послал ему ноту – “Сам сфинкс!”.
Разразилась война. Наученный горьким опытом царь учредил кунсткамеру и, отныне, все гадости стали храниться в ней. А свейского посла-охальника было велено просто не пущать (хоть и предлагал Меньшиков того посла средь прочих диковинок выставить).
Старший князь Меньшиков повелел сдать к Рождеству здание синода. Пьяные крепостные взяли встречный план и, зловеще ухмыляясь, сдали к седьмому ноября. Не понявший намёка Владыка перерезал ленточку, и над зданием взвился кумачовый плакат с надписью “Слава Богу!”.
Вскоре открылась ассамблея. На митинге император, приказав перевести пейджеры в режим вибрации, а сотовые трубы тщательнее окуривать англицким табаком – “дабы могущие там быть пчёлы никому конфуза али урона не наделали”, назвал свой век 18-м Определяющим и обещал всем скорейшее построение развитого капитализма - если не с человеческим, то уж со своим лицом – точно. Пьяные крепостные орали ”Ура!” и, в припадке энтузиазма, рвали рубаху на груди камер-фрейлины, против чего та против не была.
По вечерам Пётр Алексеевич совершал моцион по сенатской площади, подозрительно её оглядывая и приговаривая: “Ох, нутром чую, пора строить Петропавловскую крепость – оплот моего самодержавного произвола!”
Пьяные крепостные живо воздвигнули каземат (причём гранита и мата на бастионы пошло в пропорции 1:1), а рачительный Меньшиков заковал приёмную комиссию в железа и посадил на испытание объекта.
Вскоре Пётр дал в ассамблее бал, по случаю присвоения ему, по итогам года, номера первого. На балу архитектор Растрелли опростал штоф и обложил зодчего Росси в стиле барокко. Расстроенный Росси в отместку начертил ему на плане петергофского сада сорок шесть туалетов. Изрядно попотел бедняга Растрелли, переделывая их в фонтаны.
Под шумок какой-то адмирал выстроил в начале Невской першпективы себе тейство без разрешения. Пётр сильно осерчал, вызвал скульптора Клодта и повелел изваять адмирала в непотребном виде. Так появилась первая лошадь на Аничковом мосту. А когда государь рассорился с Аничкой – к первой лошади прибавилась вторая.
Потом бродячие сантехники проложили в городе водопровод, после чего град в первый раз затопило. Бродячие электрики установили фонари, наказали ждать открытия электричества и скрылись с деньгами. А затурканные тьмой обыватели заказывали в церквях, мечетях и синагогах молебны о пришествии Эдисона.
Прораб Меньшиков получил героя крепостнического труда, зело заважничал и надулся. Тут же пришлось дать ему дважды героя. А всего получилось трижды!
В общем, всё было на мази. Поэтому государь-батюшка Пётр Алексеевич счёл свою миссию выполненной, для острастки кого не успел – казнил, дорубил окно, пригубил камер-фрейлину и вскоре помер. А рождённая им Северная Пальмира понеслась по волнам истории, размахивая мостами.
Часть вторая. Трагическая.
С царями России хронически не везло. Как, в прочем, и царям с Россией.
К власти пришёл Пётр III, прозванный Лишним (куда подевался Пётр II наша история скромно умалчивает). За это начитавшаяся “Отелло” знать удушила его и пошла читать “Муму” Тургенева, а те, что побогаче – смотреть “Муму” Грымова.
Затем Павел получил в лоб табакеркой, хотя Минздрав империи не раз предупреждал его о вреде курения. А Николаю приснился Пушкин в будёновке и кожанке, на БТР-е близ “белого дома” в Москве. Царь закричал, проснулся, выскочил в исподнем во двор своего Императорского Величества, а там Герцен спит, а декабристы его будят. Царь назад, а там Пушкин, но уже с наганом. Насилу успокоился Самодержец российский.
Зато Александр, получив пулю в живот, облегчённо вздохнул. Он, наконец, узнал ответ на мучивший его всё время вопрос: ”Для чего народовольцы так часто ходят в тир?”
Феодализм ветшал. Поскрипывали устои. Освобождённые крестьяне наводнили Невский и приставали к прохожим с расспросами: “А, гдей тут, барин, выколачивають прибавочную стоимость?”. Тут очередной царь плюнул, и объявил торжественный ввод пролетариата в эксплуатацию.
История набирала темп, бурля новациями и реформами. Наконец-то стряслось пришествие Эдисона, ознаменованное изобретением электросчётчика, тарифов на электроэнергию и повышением этих тарифов на …надцать процентов. Электрики врубили свет и народ вооче разглядел язвы самодержавия. Хороших врачей и тогда не хватало, а по тому решили – резать! Рабочий класс, прогуливаясь вечерами вдоль Мойки, начал подумывать о союзе борьбы за освобождение себя, любимого. Вскоре царский ОВИР замучился выписывать революционерам визы на эмиграцию. Пришлось изобрести пишущую машинку, телефон, телеграф, ксерокс и другую оргтехнику. А когда государь-император нашёл за корсетом у камер-фрейлины годовую подшивку “Искры”, он понял, что дни его сочтены. Ночью ему мерещились террористы, бросающие бомбы, жену и пить. В жизни императора наступили мрачные времена, причём на хвост любимому коту камер-фрейлины. Кот дико заорал и заметался, вместе с эхом, по ночному дворцу, а самодержец прошёлся по зимнему, собрал узелок с бельишком и государственной казной и написал манифест по собственному желанию, заканчивающийся словами: ”А пошли вы все…”
А пока все шли, покорные воле царя-батюшки, канонир “Авроры” дёрнул за верёвочку, дверца, как водится, открылась и через неё к власти пришли Советы. Керенский, в чём мать родила, сбежал в Париж, успев послать в Смольный загадочную телеграмму: “Эх, Вы, а ещё в кепке!”
Город приветствовал Красную Армию белыми ночами. Это был вызов. Стены запестрели призывами “Бей Белых!”. Обыватель решил, что к власти пришли негры и очень перепугался. Но, слава Богу, всё разъяснилось. И с каждым годом становилось всё яснее. “Уж лучше бы негры!” – вздыхал порой обыватель, вспоминая о голодном Петрограде прошлого в таком же Ленинграде, ему современном.
“А не вернуть ли Эрмитажу его доброе имя?” – закрадываются порой к обывателю крамольные мысли.
“Хорошо бы!” – вторит ему Летний сад, до сих пор томящийся за решёткой.
“Лёд тронулся!” – ежегодно докладывает Нева. И стоящая на ней колыбель трёх революций потихоньку покачивает четвёртую…
Часть не последняя. Немного утопическая.
Не пугайтесь. У этой истории хороший конец.
Четвёртая революция таки свершилась – на этот раз, на радость камер-фрейлине, сэксуально-экономическая. С града, втихую, сняли вывеску со странным словечком “Ленин” и торжественно возвратили имя сына Алексея Романова. Маркизову лужу загадили до невозможности, попытались очистить – обмелили, перегородили дамбой, а потом всем миром плюнули на это дело. Правда, не посчитали приезжих. Теперь океанские лайнеры швартуются рядом с Пулковским радиотелескопом, арендованным радиостанцией “Сириус минус” для вещания на наш окраинный сектор Галактики.
Но это уже совсем другая история.
Может быть – наша с Вами…
Аудиоверсия была круче - просто за счет интонаций. Но найти ее мне не удается.
Таки да!
Когда мне было лет 10-14 (ну, то бишь, дело было еще в Пензе), была у нас дома кассета со сказкой о Федоте-стрельце Филатова. А на другой стороне этой же кассеты была шикарная запись стебной версии истории Ленинграда автора, мне неизвестного. Очень мне нравилась эта история, долго я искал ее по просторам тырнета, но не нашел.
А сегодня утром Юлька скидывает мне вот это
История Ленинграда.
Неформальная версия.
Аудиоверсия была круче - просто за счет интонаций. Но найти ее мне не удается.
А сегодня утром Юлька скидывает мне вот это
История Ленинграда.
Неформальная версия.
Аудиоверсия была круче - просто за счет интонаций. Но найти ее мне не удается.